«белобрысый»

1. белобры́сый;
2. белобры́сая;
3. белобры́сое;
4. белобры́сые;
5. белобры́сого;
6. белобры́сой;
7. белобры́сого;
8. белобры́сых;
9. белобры́сому;
10. белобры́сой;
11. белобры́сому;
12. белобры́сым;
13. белобры́сый;
14. белобры́сую;
15. белобры́сое;
16. белобры́сые;
17. белобры́сого;
18. белобры́сую;
19. белобры́сое;
20. белобры́сых;
21. белобры́сым;
22. белобры́сой;
23. белобры́сою;
24. белобры́сым;
25. белобры́сыми;
26. белобры́сом;
27. белобры́сой;
28. белобры́сом;
29. белобры́сых;
30. белобры́с;
31. белобры́са;
32. белобры́со;
33. белобры́сы;
34. белобры́сее;
35. побелобры́сее;
36. белобры́сей;
37. побелобры́сей.

БЕЛОБРЫ́СЫЙ, -ая, -ое; -ыс (разг.). С очень светлыми волосами, бровями и ресницами.

| сущ. белобрысость, -и, жен.>

-ая, -ое; -бры́с, -а, -о. разг.

С очень светлыми, белесыми волосами бровями, ресницами.

Белобрысый мальчик

||

Очень светлый, белесый (о волосах, бровях, ресницах).

Зосимов был высокий и жирный человек, с белобрысыми прямыми волосами. Достоевский, Преступление в наказание.

БЕЛОБРЫ́СЫЙ, белобрысая, белобрысое; белобрыс, белобрыса, белобрысо (разг., с оттенком некоторого пренебрежения). С очень светлыми волосами, бровями и ресницами. Белобрысый мальчишка.

прил. разг.

1.

Имеющий очень светлые - почти белые - волосы, брови, ресницы.

2.

Очень светлый; белёсый (о волосах, бровях, ресницах).

белобры́сый несомненно, от праслав.*brу, brъve "бровь" (см. бровь) т. е. "белобровый", причем на окончание могло повлиять белору́сый; сюда же фам. Белорусов; см. Соболевский, РФВ 67, 218.

прил.;
разг. flaxen-haired, tow-hairedразг. tow-haired.

белобрысый разг. flachsblond

разг.

flachsblond

разг.

blondasse

прил. разг.

albino; blancuzco, blanquecino(о волосах)

прил. разг.

dai capelli (color) di stoppa

БЕЛОБРЫ́СЫЙ -ая, -ое; -бры́с, -а, -о. Разг. Имеющий очень светлые волосы со светлыми бровями и ресницами (о человеке с такими волосами). Б. мальчонка. // Очень светлый, белокурый (о волосах). Б-ая чёлка.

◁ Белобры́сенький, -ая, -ое. Ласк. Белобры́сость, -и; ж.

ПАДИ́!

«Поди, Поди!» — раздался крик...

Пушкин. Евгений Онегин

(гл. 1, стр. XVI)

Процесс превращения знаменательных слов или их форм в междометия мало изучен. Относящиеся сюда языковые факты, засвидетельствованные на протяжении веков достоверными показаниями, заслуживают всяческого внимания. На основе их изучения могут быть установлены некоторые общие закономерности аффективного преобразования слов. Социально-исторические и культурно-бытовые факторы и в этом кругу речевых отношений играют громадную роль. Иллюстрацией может служить история кучерского выкрика пади! Историко-бытовые основы его возникновения так изображаются у И. И. Лажечникова в романе «Басурман»: «Когда усадили Ивана Васильевича в тапкан, который можно было познать за великокняжеский по двуглавому орлу, прибитому к передку, несколько боярских детей поехало верхом вперед, с возгласом: пади! пади! До шести боярских детей шло у боков, оберегая ежеминутно экипаж от малейшего наклонения и поддерживая его на себе при спусках, очень опасных, потому что лошади запряжены были в одни гужи, без дышла (заметьте, дышло у наших предков была вещь проклятая). Несколько бояр ехало сзади верхами, между ними художник и лекарь. Ехали шагом. Лишь только слышался громкий возглас: пади! все, что шло по улице, в тот же миг скидало шапки и падало наземь. — Этот раболепный обычай, — сказал Аристотель своему молодому товарищу, — перешел сюда со многими подобными от татар. Владычество их въелось сильною ржавчиной в нравы здешние, и долго русским не стереть ее» (ч. 2, гл. 3).

Этот обычай был изжит в Петровское время. Но самый крик пади! пади! культивировался и передавался по традиции в той социальной среде, которая обслуживала высшие круги столичного дворянства. Этот выкрик составил неотъемлемую принадлежность этикета, связанного с лихими поездками по городу привилегированных слоев столичного общества.

Н. И. Греч в «Записках о моей жизни» так описывает смерть Екатерины и воцарение Павла: «Должно знать, что в те времена мальчики-форейторы кричали пади с громким продолжительным визгом и старались высказать этим свое молодечество. С этого дня они утихли, и варварская мода более не возобновлялась» (Греч 1930, с. 136).

Из дворянских кругов этот экспрессивный выкрик вместе с другими особенностями аристократического бытового театра перешел и к богатому столичному купечеству. Ср. в статье Вл. Сорокина «Из воспоминаний о крепостном праве»: «В старину именитое петербургское купечество щеголяло своими пышными выездами. В большие годовые праздники по главным улицам столицы нередко мчались огромные, роскошные кареты четверкою откормленных тысячных коней, с мальчиком-форейтором впереди, звонко оравшим во все горло: ”па-а-ди!“» (Русск. старина, 1909, февраль, с. 399).

Форейторское и кучерское междометие пади!, ставшее криком предостережения и утратившее уже к концу XVIII в. свой глагольно-реальный смысл, продолжало жить в дворянской и бытовой купеческой среде до конца XIX в. Но оно становилось все более пустым, архаическим.

У И. И. Панаева в повести «Онагр»(1841): «Однажды (это было в первых числах марта) онагр ехал по Гороховой улице, а офицер с серебряными эполетами перебегал через дорогу...

— Пади! — закричал ему кучер онагра» (Панаев, 1888, 2, с. 134). У того же Панаева в очерке «Внук русского миллионера»: «...купил его для того, чтобы весь город кричал, что у него первый рысак, и чтобы прохожие по Невскому разевали рты от удивления, когда он летает на нем, сломя голову, а кучер его как безумный кричит во все горло: ”пади! пади!“. Все это, батюшка, делается из тщеславия» (там же, 4, с. 504).

Ср. в рассказе С. Колошина «Ваш старый знакомый»: «На повороте с Невского проспекта, над самым ухом Ижорина, раздалось громкое ”пади!“ и его чуть не сшибло с ног» («Москвитянин», 1850, № 9—10, с. 49).

У А. И. Левитова в «Фигурах и тропах о московской жизни»: «Я шел убитый до крайнего бессилия и тупости и думал: ”Господи! Куда я пойду?.. Где и с какими людьми я жить смогу?..“

—Па-а-д-ди пр-оч-чь! — ревнул на меня с высоты козел блестящей кареты чудовище-кучер, толстый, откормленный и с бородой, превосходящей всякое описание. — Па-а-ди, д-дьяв-ва-ал!

Мое отчаяние живо заменилось во мне в это время новым наплывом неудержимого смеха; но я не засмеялся, а тяжело вздохнувши и закрывши глаза, бросился на самую дорогу, по которой скакала карета» (Левитов, 1911, 7, с. 330).

Ср. у Н. А. Добролюбова в шутливом наброске: «В городе Смехобурге несмотря на раннюю пору, видно было чрезвычайное волнение. Беспрестанно мелькали экипажи, беспрестанно слышались крики лакеев, которые в то время занимали должности, принадлежавшие кучерам в пятидесятых годах. По улицам беспрестанно разносилось грозное: ”падай“, сделанное из старинного ”пади“» («Повесть, написанная на заданные слова»)²⁷⁶.

Но уже с30—40-х годов XIX в. предостерегающее междометие пади представлялось лишь изысканно-экспрессивным пережитком, театральным эмоциональным выкриком, — совсем утратившим свое первоначальное значение. В печатных произведениях это междометие иногда передавалось не формой пади, а формой поди! (от глагола пойти). Это была новая «народная этимология» возгласа, который уже никого не призывал пасть, «ударить лицом в грязь», а мог лишь побуждать отойти или шарахнуться в сторону.

От возгласа пади давно никто не падал, и связь этого междометия с глаголом пасть давно разорвалась. Естественно, что некоторые готовы были понять этимологическую природу этого выражения на основе глагола пойти (в сторону).

В «Княгине Лиговской» М. Ю. Лермонтова эпиграф из «Евгения Онегина» печатается так: «Поди! поди! — раздался крик. Пушкин». Соответственно этому и в тексте повести находим: «Спустясь с Вознесенского моста и собираясь поворотить направо по канаве, вдруг слышит он крик: ”Берегись, поди!. .“ Прямо на него летел гнедой рысак».

В. В. Вересаев в своих «Воспоминаниях» пишет о тульском полицмейстере А. А. Тришатном: «Мчится, снежная пыль столбом, на плечах накидная шинель с пу-шистым воротником. Кучер кричит: ”поди“. Все кучера в Туле кричали: ”берегись!“, и только кучер полицмейстера кричал: ”поди!“ Мой старший брат Миша в то время читал очень длинное стихотворение под заглавием ”Евгений Онегин“. Я случайно как-то открыл книгу и вдруг прочел:

...в санки он садится,

”Поди! поди!“ — раздался крик;

Морозной пылью серебрится

Его бобровый воротник.

Я даже глаза вытаращил от радости и изумления: наш Тришатный! Сразу узнал. Наверно, сочинитель бывал у нас в Туле» (Вересаев, с. 77).

Под влиянием все более возраставшей демократизации быта, с одной стороны, и перехода от извозчиков к трамваям и автомобилям — с другой, в конце XIX в. это профессионально-кучерское междометие отмирает, утрачивается. Оно отходит в арсенал литературных средств исторической стилизации.

Ср. у С. Ауслендера в романтической повести «Ночной принц»: «— Пади, пади — раздался свирепый крик, и Миша едва успел броситься из-под кареты в снег» («Апполон», 1909, № 2, ноябрь, с. 41).

Статья ранее не публиковалась. Сохранилась машинопись (6 стр.) с авторской правкой и выписка из рассказа С. Колошина «Ваш старый знакомый». Печатается по машинописи с включением названной выписки, с внесением некоторых необходимых поправок и уточнений. — В. Л.

Белобрысый. Законы современного русского словообразования тесно связаны как с грамматическим строем русского языка, с присущими ему грамматическими категориями и формами, так и с лексической (словарной) системой русского языка, с его основным словарным фондом и словарным составом в целом в их взаимодействии. Само собой разумеется, что, будучи продуктом ряда эпох, современный русский язык и в своих словообразовательных типах сохраняет и обнаруживает ряды разновременных и разнодиалектных напластований. Например, слово белобрысый в своей второй части уже не осознается связанным со словом бровь в его древней форме; в словах копыто и корыто не выделяется суффикс ыт-о; слово син-ев-а, соотносительное с украинским син-яв-а, необъяснимо с точки зрения живых тенденций современного литературного словообразования; слово детвора, находящее себе соответствия в южновеликорусских говорах, не разлагается на детва (ср. листва) и суффикс -ора (ср. мошкара); с другой стороны, членение на дет- и -вора лишено смысла. Ср. в языке Левитова собирательное мужварьё, в котором слиты три собирательных суффикса -в(а),ар- (ср. мошкара) и -ьё.

(Вопросы современного русского словообразования // Виноградов. Избр. тр.: Исслед. по русск. грам., с. 164).