Словарь Брокгауза и Ефрона

    знаменитый русский писатель. Родился 15 января 1826 г. в старой дворянской семье, в имении родителей, селе Спас-Угол, Калязинского уезда Тверской губернии. Хотя в примечании к "Пошехонской старине" С. и просил не смешивать его с личностью Никанора Затрапезного, от имени которого ведется рассказ, но полнейшее сходство многого сообщаемого о Затрапезном с несомненными фактами жизни С. позволяет предполагать, что "Пошехонская старина" имеет отчасти автобиографический характер. Первым учителем С. был крепостной человек его родителей, живописец Павел; потом с ним занимались старшая его сестра, священник соседнего села, гувернантка и студент Московской духовной академии. Десяти лет от роду он поступил в Московский дворянский институт (нечто вроде гимназии с пансионом), а два года спустя был переведен, как один из отличнейших учеников, казеннокоштным воспитанником в Царскосельский (позже — Александровский) лицей. В 1844 г. окончил курс по второму разряду (т. е. с чином Х-го класса), семнадцатым из двадцати двух учеников, потому что поведение его аттестовалось не более как "довольно хорошим": к обычным школьным проступкам ("грубость", куренье, небрежность в одежде) у него присоединялось писание стихов "неодобрительного" содержания. В лицее под влиянием свежих еще тогда Пушкинских преданий каждый курс имел своего поэта; в XIII-м курсе эту роль играл С. Несколько его стихотворений было помещено в "Библиотеке для чтения" 1841 и 1842 гг., когда он был еще лицеистом; другие, напечатанные в "Современнике" (ред. Плетнева) 1844 и 1845 гг., написаны им также еще в лицее [Все эти стихотворения перепечатаны в "Материалах для биографии М. Е. Салтыкова", приложенных к полному собранию его сочинений.]. Ни одно из стихотворений С. (отчасти переводных, отчасти оригинальных) не носит на себе следов таланта; позднейшие по времени даже уступают более ранним. С. скоро понял, что у него нет призвания к поэзии, перестал писать стихи и не любил, когда ему о них напоминали. И в этих ученических упражнениях, однако, чувствуется искреннее настроение, большей частью грустное, меланхолическое (у тогдашних знакомых С. слыл под именем "мрачного лицеиста"). В августе 1844 г. С. был зачислен на службу в канцелярию военного министра и только через два года получил там первое штатное место — помощника секретаря. Литература уже тогда занимала его гораздо больше, чем служба: он не только много читал, увлекаясь в особенности Ж. Зандом и французскими социалистами (блестящая картина этого увлечения нарисована им тридцать лет спустя в четвертой главе сборника "За рубежом"), но и писал — сначала небольшие библиографические заметки (в "Отечественных записках" 1847 г.), а потом повести: "Противоречия" (там же, ноябрь 1847) и "Запутанное дело" (март 1848). Уже в библиографических заметках, несмотря на маловажность книг, по поводу которых они написаны, проглядывает образ мыслей автора — его отвращение к рутине, к прописной морали, к крепостному праву; местами попадаются и блестки насмешливого юмора. В первой повести С., которую он никогда впоследствии не перепечатывал, звучит, сдавленно и глухо, та самая тема, на которую были написаны ранние романы Ж. Занда: признание прав жизни и страсти. Герой повести, Нагибин — человек обессиленный тепличным воспитанием и беззащитный против влияний среды, против "мелочей жизни". Страх перед этими мелочами и тогда, и позже (см. напр. "Дорога" в "Губернских очерках") был знаком, по-видимому, и самому С. — но у него это был тот страх, который служит источником борьбы, а не уныния. В Нагибине отразился, таким образом, только один небольшой уголок внутренней жизни автора. Другое действующее лицо романа — "женщина-кулак", Крошина — напоминает Анну Павловну Затрапезную из "Пошехонской старины", т. е. навеяно, вероятно, семейными воспоминаниями С. Гораздо крупнее "Запутанное дело" (перепеч. в "Невинных рассказах"), написанное под сильным влиянием "Шинели", может быть, и "Бедных людей", но заключающее в себе несколько замечательных страниц (напр. изображение пирамиды из человеческих тел, которая снится Мичулину). "Россия, — так размышляет герой повести, — государство обширное, обильное и богатое; да человек-то глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве". "Жизнь — лотерея", подсказывает ему привычный взгляд, завещанный ему отцом; "оно так, — отвечает какой-то недоброжелательный голос, — но почему же она лотерея, почему ж бы не быть ей просто жизнью"? Несколькими месяцами раньше такие рассуждения остались бы, может быть, незамеченными — но "Запутанное дело" появилось в свет как раз тогда, когда Февральская революция во Франции отразилась в России учреждением негласного комитета, облеченного особыми полномочиями для обуздания печати. 28-го апреля 1848 г. С. был выслан в Вятку и 3-го июля определен канцелярским чиновником при Вятском губернском правлении. В ноябре того же года он был назначен старшим чиновником особых поручений при вятском губернаторе, затем два раза исправлял должность правителя губернаторской канцелярии, а с августа 1850 г. был советником губернского правления. О службе его в Вятке сохранилось мало сведений, но, судя по записке о земельных беспорядках в Слободском уезде, найденной после смерти С. в его бумагах и подробно изложенной в "Материалах" для его биографии, он горячо принимал к сердцу свои обязанности, когда они приводили его в непосредственное соприкосновение с народной массой и давали ему возможность быть ей полезным. Провинциальную жизнь в самых темных ее сторонах, в то время легко ускользавших от взора, С. узнал как нельзя лучше благодаря командировкам и следствиям, которые на него возлагались — и богатый запас сделанных им наблюдений нашел себе место в "Губернских очерках". Тяжелую скуку умственного одиночества он разгонял внеслужебными занятиями: сохранились отрывки его переводов из Токвиля, Вивьена, Шерюеля и заметки, написанные им по поводу известной книги Беккарии. Для сестер Болтиных, из которых одна в 1856 г. стала его женою, он составил "Краткую историю России". В ноябре 1855 г. ему разрешено было, наконец, совершенно оставить Вятку (откуда он до тех пор только один раз выезжал к себе в тверскую деревню); в феврале 1856 г. он был причислен к министерству внутренних дел, в июне того же года назначен чиновником особых поручений при министре и в августе командирован в губернии Тверскую и Владимирскую для обозрения делопроизводства губернских комитетов ополчения (созванного, по случаю Восточной войны, в 1855 г.). В его бумагах нашлась черновая записки, составленной им при исполнении этого поручения. Она удостоверяет, что так называемые дворянские губернии предстали перед С. не в лучшем виде, чем недворянская, Вятская; злоупотреблений при снаряжении ополчения им было обнаружено множество. Несколько позже им была составлена записка об устройстве градских и земских полиций, проникнутая мало еще распространенной тогда идеей децентрализации и весьма смело подчеркивавшая недостатки действовавших порядков. Вслед за возвращением С. из ссылки возобновилась, с большим блеском, его литературная деятельность. Имя надворного советника Щедрина, которым были подписаны появлявшиеся в "Русском вестнике" с 1856 г. "Губернские очерки", сразу сделалось одним из самых любимых и популярных. Собранные в одно целое, "Губернские очерки" в 1857 г. выдержали два издания (впоследствии — еще два, в 1864 и 1882 гг.). Они положили начало целой литературе, получившей название "обличительной", но сами принадлежали к ней только отчасти. Внешняя сторона мира кляуз, взяток, всяческих злоупотреблений наполняет всецело лишь некоторые из очерков; на первый план выдвигается психология чиновничьего быта, выступают такие крупные фигуры, как Порфирий Петрович, как "озорник", первообраз "помпадуров", или "надорванный", первообраз "ташкентцев", как Перегоренский, с неукротимым ябедничеством которого должно считаться даже административное полновластие. Юмор, как и у Гоголя, чередуется в "Губернских очерках" с лиризмом; такие страницы, как обращение к провинции (в "Скуке"), производят до сих пор глубокое впечатление. Чем были "Губернские очерки" для русского общества, только что пробудившегося к новой жизни и с радостным удивлением следившего за первыми проблесками свободного слова, — это легко себе представить. Обстоятельствами тогдашнего времени объясняется и то, что автор "Губернских очерков" мог не только оставаться на службе, но и получать более ответственные должности. В марте 1858 г. С. был назначен рязанским вице-губернатором, в апреле 1860 г. переведен на ту же должность в Тверь. Пишет он в это время очень много, сначала в разных журналах (кроме "Русского вестника" — в "Атенее", "Современнике", "Библиотеке для чтения", "Московском вестнике"), но с 1860 г. — почти исключительно в "Современнике" [В 1861 г. С. поместил несколько небольших статей в "Московских ведомостях" (ред. В. Ф. Корша), в 1862 г. — несколько сцен и рассказов в журнале "Время".]. Из написанного им между 1858 и 1862 гг. составились два сборника — "Невинные рассказы" и "Сатиры в прозе"; и тот, и другой изданы отдельно три раза (1863, 1881, 1885). В картинах провинциальной жизни, которые С. теперь рисует, Крутогорск (т. е. Вятка) скоро уступает Глупову, представляющему собою не какой-нибудь определенный, а типичный русский город — тот город, "историю" которого, понимаемого в еще более широком смысле, несколькими годами позже написал С. Мы видим здесь как последние вспышки отживающего крепостного строя ("Госпожа Падейкова", "Наш дружеский хлам", "Наш губернский день"), так и очерки так называемого "возрождения", в Глупове не идущего дальше попыток сохранить в новых формах старое содержание. Староглуповец "представлялся милым уже потому, что был не ужасно, а смешно отвратителен; новоглуповец продолжает быть отвратительным — и в то же время утратил способность быть милым" ("Наши глуповские дела"). В настоящем и будущем Глупова усматривается один "конфуз": "идти вперед — трудно, идти назад — невозможно". Только в самом конце этюдов о Глупове проглядывает нечто похожее на луч надежды: С. выражает уверенность, что "новоглуповец будет последним из глуповцев". В феврале 1862 г. С. в первый раз вышел в отставку. Он хотел поселиться в Москве и основать там двухнедельный журнал; когда ему это не удалось, он переехал в Петербург и с начала 1863 г. стал фактически одним из редакторов "Современника". В продолжение двух лет он помещает в нем беллетристические произведения, общественные и театральные хроники, московские письма, рецензии на книги, полемические заметки, публицистические статьи. Все это, за исключением немногих сцен и рассказов, вошедших в состав отдельных изданий ("Невинные рассказы", "Признаки времени", "Помпадуры и Помпадурши"), остается до сих пор не перепечатанным, хотя заключает в себе много интересного и важного [Обзор содержания статей, помещенных С. в "Современнике" 1863 и 1864 гг., см. в книге А. Н. Пыпина "M. Е. Салтыков" (СПб., 1899). Есть основание надеяться, что эти статьи — или большая их часть — войдут в состав следующего издания сочинений С.]. К этому же приблизительно времени относятся замечания С. на проект устава о книгопечатании, составленный комиссией под председательством кн. Д. А. Оболенского (см. "Материалы для биографии M. E. Салтыкова"). Главный недостаток проекта С. видит в том, что он ограничивается заменой одной формы произвола, беспорядочной и хаотической, другою, систематизированной и формально узаконенной. Весьма вероятно, что стеснения, которые "Современник" на каждом шагу встречал со стороны цензуры, в связи с отсутствием надежды на скорую перемену к лучшему, побудили С. опять вступить на службу, но по другому ведомству, менее прикосновенному к злобе дня. В ноябре 1864 г. он был назначен управляющим Пензенской казенной палатой, два года спустя переведен на ту же должность в Тулу, а в октябре 1867 г. — в Рязань. Эти годы были временем его наименьшей литературной деятельности: в продолжение трех лет (1865, 1866, 1867) в печати появилась только одна его статья "Завещание моим детям" ("Современник", 1866, № 1; перепеч. в "Признаках времени"). Тяга его к литературе оставалась, однако, прежняя: как только "Отечественные записки" перешли (с 1 января 1868 г.) под редакцию Некрасова, С. сделался одним из самых усердных их сотрудников, а в июне 1868 г. окончательно покинул службу и сделался одним из главных сотрудников и руководителей журнала, официальным редактором которого стал десять лет спустя, после смерти Некрасова. Пока существовали "Отечественные записки", т. е. до 1884 г., С. работал исключительно для них. Большая часть написанного им в это время вошла в состав следующих сборников: "Признаки времени" и "Письма из провинции" (1870, 72, 85), "История одного города" (1 и 2 изд. 1870; 3 изд. 1883), "Помпадуры и Помпадурши" (1873, 77, 82, 86), "Господа Ташкентцы" (1873, 81, 85), "Дневник провинциала в Петербурге" (1873, 81, 85), "Благонамренные речи" (1876, 83), "В среде умеренности и аккуратности" (1878, 81, 85), "Господа Головлевы" (1880, 83), "Сборник" (1881, 83), "Убежище Монрепо" (1882, 83), "Круглый год" (1880, 83), "За рубежом" (1881), "Письма к тетеньке" (1882), "Современная идиллия" (1885), "Недоконченные беседы" (1885), "Пошехонские рассказы" (1886). Сверх того в "Отечественных записках" были напечатаны в 1876 г. "Культурные люди" и "Итоги", при жизни С. не перепечатанные ни в одном из его сборников, но включенные в посмертное издание его сочинений. "Сказки", изданные особо в 1887 г., появлялись первоначально в "Отечествен. записках", "Неделе", "Русских ведомостях" и "Сборнике литературного фонда". После запрещения "Отечественных записок" С. помещал свои произведения преимущественно в "Вестнике Европы"; отдельно "Пестрые письма" и "Мелочи жизни" были изданы при жизни автора (1886 и 1887), "Пошехонская старина" — уже после его смерти, в 1890 г. Здоровье С., расшатанное еще с половины 70-х годов, было глубоко потрясено запрещением "Отечественных записок". Впечатление, произведенное на него этим событием, изображено им самим с большой силой в одной из сказок ("Приключение с Крамольниковым". который "однажды утром, проснувшись, совершенно явственно ощутил, что его нет") и в первом "Пестром письме", начинающемся словами: "несколько месяцев тому назад я совершению неожиданно лишился употребления языка"... Редакционной работой С. занимался неутомимо и страстно, живо принимая к сердцу все касающееся журнала. Окруженный людьми ему симпатичными и с ним солидарными, С. чувствовал себя благодаря "Отечественным запискам" в постоянном общении с читателями, на постоянной, если можно так выразиться, службе у литературы, которую он так горячо любил и которой посвятил в "Круглом годе" такой чудный хвалебный гимн (письмо С. к сыну, написанное незадолго до смерти, оканчивается словами: "паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому"). Незаменимой утратой был для него поэтому разрыв непосредственной связи между ним и публикой. С. знал, что "читатель-друг" по-прежнему существует — но этот читатель "заробел, затерялся в толпе, и дознаться, где именно он находится, довольно трудно". Мысль об одиночестве, "оброшенности" удручает его все больше и больше, обостряемая физическими страданиями и в свою очередь обостряющая их. "Болен я, — восклицает он в первой главе "Мелочей жизни", — невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Изможденное тело ничего не может ему противопоставить". Последние его годы были медленной агонией, но он не переставал писать, пока мог держать перо, и его творчество оставалось до конца сильным и свободным: "Пошехонская старина" ни в чем не уступает его лучшим произведениям. Незадолго до смерти он начал новый труд, об основной мысли которого можно составить себе понятие уже по его заглавию: "Забытые слова" ["Были, знаете, слова, — сказал Салтыков Н. К. Михайловскому незадолго до смерти, — ну, совесть, отечество, человечество, другие там еще... А теперь потрудитесь-ка их поискать!.. Надо же напомнить!"..]. Он умер 28 апреля 1889 г. и погребен 2 мая, согласно его желанию, на Волковом кладбище, рядом с Тургеневым.

    Двадцать лет сряду все крупные явления русской общественной жизни встречали отголосок в сатире С., иногда предугадывавшей их еще в зародыше. Это — своего рода исторический документ, доходящий местами до полного сочетания реальной и художественной правды. Занимает свой пост С. в то время, когда завершился главный цикл "великих реформ" и, говоря словами Некрасова, "рановременные меры" (рановременные, конечно, только с точки зрения их противников) "теряли должные размеры и с треском пятились назад". Осуществление реформ, за одним лишь исключением, попало в руки людей, им враждебных. В обществе все резче заявляли себя обычные результаты реакции и застоя: мельчали учреждения, мельчали люди, усиливался дух хищения и наживы, всплывало наверх все легковесное и пустое. При таких условиях для писателя с дарованием С. трудно было воздержаться от сатиры. Орудием борьбы становится в его руках даже экскурсия в прошедшее: составляя "Историю одного города", он имеет в виду — как видно из письма его к А. Н. Пыпину, опубликованного в 1889 г., — исключительно настоящее. "Историческая форма рассказа, — говорит он, — была для меня удобна потому, что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни... Критик должен сам угадать и другим внушить, что Парамоша — совсем не Магницкий только, но вместе с тем и NN. И даже не NN., а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы". И действительно, Бородавкин ("История одного города"), пишущий втихомолку "устав о нестеснении градоначальников законами", и помещик Поскудников ("Дневник провинциала в Петербурге"), "признающий небесполезным подвергнуть расстрелянию всех несогласно мыслящих" — это одного поля ягоды; бичующая их сатира преследует одну и ту же цель, все равно, идет ли речь о прошедшем или о настоящем. Все написанное С. в первой половине семидесятых годов дает отпор, главным образом, отчаянным усилиям побежденных — побежденных реформами предыдущего десятилетия — опять завоевать потерянные позиции или вознаградить себя, так или иначе, за понесенные утраты. В "Письмах о провинции" историографы — т. е.те, которые издавна делали русскую историю — ведут борьбу с новыми сочинителями; в "Дневнике провинциала" сыплются, как из рога изобилия, прожекты, выдвигающие на первый план "благонадежных и знающих обстоятельства местных землевладельцев"; в "Помпадурах и Помпадуршах" крепкоголовые "экзаменуют" мировых посредников, признаваемых отщепенцами дворянского лагеря. В "Господах ташкентцах" мы знакомимся с "просветителями, свободными от наук" и узнаем, что "Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем". "Помпадуры" — это руководители, прошедшие курс административных наук у Бореля или у Донона; "Ташкентцы" — это исполнители помпадурских приказаний. Не щадит С. и новые учреждения — земство, суд, адвокатуру, — не щадит их именно потому, что требует от них многого и возмущается каждой уступкой, сделанной ими "мелочам жизни". Отсюда и строгость его к некоторым органам печати, занимавшимся, по его выражению, "пенкоснимательством". В пылу борьбы С. мог быть несправедливым к отдельным лицам, корпорациям и учреждениям, но только потому, что перед ним всегда носилось высокое представление о задачах эпохи. Литература, например, может быть названа солью русской жизни: что будет, — думал С., — если соль перестанет быть соленою, если к ограничениям, не зависящим от литературы, она прибавит еще добровольное самоограничение?.. С усложнением русской жизни, с появлением новых общественных сил и видоизменением старых, с умножением опасностей, грозящих мирному развитию народа, расширяются и рамки творчества Салтыкова. Ко второй половине семидесятых годов относится создание им таких типов, как Дерунов и Стрелов, Разуваев и Колупаев. В их лице хищничество с небывалой до тех пор смелостью предъявляет свои права на роль "столпа", т. е. опоры общества — и эти права признаются за ним с разных сторон как нечто должное (припомним станового пристава Грацианова и собирателя "материалов" в "Убежище Монрепо"). Мы видим победоносный поход "чумазого" на "дворянские усыпальницы", слышим допеваемые "дворянские мелодии", присутствуем при гонении против Анпетовых и Парначевых, заподозренных в "пущании революции промежду себя". Еще печальнее картины, представляемые разлагающейся семьей, непримиримым разладом между "отцами" и "детьми" — между кузиной Машенькой и "непочтительным Коронатом", между Молчалиным и его Павлом Алексеевичем, между Разумовым и его Степой. "Больное место" (напеч. в "Отеч. зап". 1879 г., переп. в "Сборнике"), в котором этот разлад изображен с потрясающим драматизмом — один из кульминационных пунктов дарования С. "Хандрящим людям", уставшим надеяться и изнывающим в своих углах, противопоставляются "люди торжествующей современности", консерваторы в образе либерала (Тебеньков) и консерваторы с национальным оттенком (Плешивцев), узкие государственники, стремящиеся, в сущности, к совершенно аналогичным результатам, хотя и отправляющиеся один — "с Офицерской в столичном городе Петербурге, другой — с Плющихи в столичном городе Москве". С особенным негодованием обрушивается сатирик на "литературные клоповники", избравшие девизом: "мыслить не полагается", целью — порабощение народа, средством для достижении цели — оклеветание противников. "Торжествующая свинья", выведенная на сцену в одной из последних глав, "За рубежом", не только допрашивает "правду", но и издевается над ней, "сыскивает ее своими средствами", гложет ее с громким чавканьем, публично, нимало не стесняясь. В литературу, с другой стороны, вторгается улица, "с ее бессвязным галденьем, низменной несложностью требований, дикостью идеалов" — улица, служащая главным очагом "шкурных инстинктов". Несколько позже наступает пора "лганья" и тесно связанных с ним "извещений", "Властителем дум" является "негодяй, порожденный нравственною и умственною мутью, воспитанный и окрыленный шкурным малодушием". Иногда (напр. в одном из "Писем к тетеньке") С. надеется на будущее, выражая уверенность, что русское общество "не поддастся наплыву низкопробного озлобления на все выходящее за пределы хлевной атмосферы"; иногда им овладевает уныние при мысли о тех "изолированных призывах стыда, которые прорывались среди масс бесстыжества — и канули в вечность" (конец "Современной идиллии"). Он вооружается против новой программы: "прочь фразы, пора за дело взяться", справедливо находя, что и она — только фраза и вдобавок "истлевшая под наслоениями пыли и плесени" ("Пошехонские рассказы"). Удручаемый "мелочами жизни", он видит в увеличивающемся их господстве опасность тем более грозную, чем больше растут крупные вопросы: "забываемые, пренебрегаемые, заглушаемые шумом и треском будничной суеты, они напрасно стучатся в дверь, которая не может, однако, вечно оставаться для них закрытой". — Наблюдая с своей сторожевой башни изменчивые картины настоящего, С. никогда не переставал вместе с тем глядеть в неясную даль будущего. Сказочный элемент, своеобразный, мало похожий на то, что обыкновенно понимается под этим именем, никогда не был совершенно чужд произведениям С.: в изображения реальной жизни у него часто врывалось то, что он сам называл волшебством. Это — одна из тех форм, которые принимала сильно звучавшая в нем поэтическая жилка. В его сказках, наоборот, большую роль играет действительность, не мешая лучшим из них быть настоящими "стихотворениями в прозе". Таковы "Премудрый пискарь", "Бедный волк", "Карась-идеалист", "Баран непомнящий" и в особенности "Коняга". Идея и образ сливаются здесь в одно нераздельное целое: сильнейший эффект достигается самыми простыми средствами. Немного найдется в нашей литературе таких картин русской природы и русской жизни, какие раскинуты в "Коняге". После Некрасова ни у кого не слышалось таких стонов душевной муки, вырываемых зрелищем нескончаемого труда над нескончаемой задачей. Великим художником является С. и в "Господах Головлевлых". Члены Головлевской семьи, этого уродливого продукта крепостной эпохи — не сумасшедшие в полном смысле слова, но поврежденные совокупным действием физиологических и общественных условий. Внутренняя жизнь этих несчастных, исковерканных людей изображена с такой рельефностью, какой редко достигает и наша, и западноевропейская литература. Это особенно заметно при сравнении картин, аналогичных по сюжету, — напр. картин пьянства у С. (Степан Головлев) и у Зола (Купо, в "Assommoir"). Последняя написана наблюдателем-протоколистом, первая — психологом-художником. У С. нет ни клинических терминов, ни стенографически записанного бреда, ни подробно воспроизведенных галлюцинаций; но с помощью нескольких лучей света, брошенных в глубокую тьму, перед нами восстает последняя, отчаянная вспышка бесплодно погибшей жизни. В пьянице, почти дошедшем до животного отупения, мы узнаем человека. Еще ярче обрисована Арина Петровна Головлева — и в этой черствой, скаредной старухе С. также нашел человеческие черты, внушающие сострадание. Он открывает их даже в самом "Иудушке" (Порфирии Головлеве) — этом "лицемере чисто русского пошиба, лишенном всякого нравственного мерила и не знающем иной истины, кроме той, которая значится в азбучных прописях". Никого не любя, ничего не уважая, заменяя отсутствующее содержание жизни массой мелочей, Иудушка мог быть спокоен и по-своему счастлив, пока вокруг него, не прерываясь ни на минуту, шла придуманная им самим суматоха. Внезапная ее остановка должна была разбудить его от сна наяву, подобно тому, как просыпается мельник, когда перестают двигаться мельничные колеса. Однажды очнувшись, Порфирий Головлев должен был почувствовать страшную пустоту, должен был услышать голоса, заглушавшиеся до тех пор шумом искусственного водоворота. Совесть есть и у Иудушек; по выражению С., она может быть только "загнана и позабыта", может только устранить до поры до времени "ту деятельную чуткость, которая обязательно напоминает человеку о ее существовании". В изображении кризиса, переживаемого Иудушкой и ведущего его к смерти, нет поэтому ни одной фальшивой ноты, и вся фигура Иудушки принадлежит к числу самых крупных созданий С. Рядом с "Господами Головлевыми" должна быть поставлена "Пошехонская старина" — удивительно яркая картина тех основ, на которых держался общественный строй крепостной России. С. не примирен с прошедшим, но и не озлоблен против него; он одинаково избегает и розовой, и безусловно-черной краски. Ничего не скрашивая и не скрывая, он ничего не извращает — и впечатление получается тем более сильное, чем живее чувствуется близость к истине. Если на всем и на всех лежит печать чего-то удручающего, принижающего и властителей, и подвластных, то ведь именно такова и была деревенская дореформенная Россия. Может быть, где-нибудь и разыгрывались идиллии в роде той, которую мы видим в "Сне" Обломова; но на одну Обломовку сколько приходилось Малиновцев и Овсецовых, изображенных Салтыковым? Подрывая раз навсегда возможность идеализации крепостного быта, "Пошехонская старина" дает вместе с тем целую галерею портретов, нарисованных рукою истинного художника. Особенно разнообразны типы, взятые С. из крепостной массы. Смирение, например, по необходимости было тогда качеством весьма распространенным; но пассивное, тупое смирение Конона не походит ни на мечтательное смирение Сатира-скитальца, стоящего на рубеже между юродивым и раскольником-протестантом, ни на воинственное смирение Аннушки, мирящейся с рабством, но отнюдь не с рабовладельцами. Избавление и Сатир, и Аннушка видят только в смерти — и это значение она имела тогда для миллионов людей. "Пускай вериги рабства, — восклицает С., изображая простую, теплую веру простого человека, — с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело — он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда правда осияет его, наравне с другими алчущими и жаждущими. Да! колдовство рушится, цепи рабства падут, явится свет, которого не победит тьма". Смерть, освободившая его предков, "придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и, свободному, даст крылья, чтобы лететь в царство свободы, навстречу свободным отцам"! Не менее поразительна та страница "Пошехонской старины", где Никанор Затрапезный, устами которого на этот раз носомненно говорит сам С., описывает действие, произведенное на него чтением Евангелия. "Униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков". В "поруганном образе раба" С. признал образ человека. Протест против "крепостных цепей", воспитанный впечатлениями детства, с течением времени обратился у С., как и у Некрасова, в протест против всяких "иных" цепей, "придуманных взамен крепостных"; заступничество за раба перешло в заступничество за человека и гражданина. Негодуя против "улицы" и "толпы", С. никогда не отождествлял их с народной массой и всегда стоял на стороне "человека, питающегося лебедою" и "мальчика без штанов". Основываясь на нескольких вкривь и вкось истолкованных отрывках из разных сочинений С., его враги старались приписать ему высокомерное, презрительное отношение к народу; "Пошехонская старина" уничтожила возможность подобных обвинений.

    Немного, вообще, найдется писателей, которых ненавидели бы так сильно и так упорно, как Салтыкова. Эта ненависть пережила его самого; ею проникнуты даже некрологи, посвященные ему в некоторых органах печати. Союзником злобы являлось непонимание. Салтыкова называли "сказочником", его произведения — фантазиями, вырождающимися порою в "чудесный фарс" и не имеющими ничего общего с действительностью. Его низводили на степень фельетониста, забавника, карикатуриста, видели в его сатире "некоторого рода ноздревщину и хлестаковщину с большою прибавкою Собакевича". С. как-то назвал свою манеру писать "рабьей"; это слово было подхвачено его противниками — и они уверяли, что благодаря "рабьему языку" сатирик мог болтать сколько угодно и о чем угодно, возбуждая не негодование, а смех, потешая даже тех, против кого направлены его удары. Идеалов, положительных стремлений у С., по мнению его противников, не было: он занимался только "оплеванием", "перетасовывая и пережевывая" небольшое количество всем наскучивших тем. В основании подобных взглядов лежит в лучшем случае ряд явных недоразумений. Элемент фантастичности, часто встречающийся у С., нисколько не уничтожает реальности его сатиры. Сквозь преувеличения ясно виднеется правда — да и самые преувеличения оказываются иногда не чем другим, как предугадываньем будущего. Многое из того, о чем мечтают, например, прожектеры в "Дневнике провинциала", несколько лет спустя перешло в действительность. Между тысячами страниц, написанных С., есть, конечно, и такие, к которым применимо название фельетона или карикатуры — но по небольшой и сравнительно неважной части нельзя судить о громадном целом. Встречаются у Салтыкова и резкие, грубые, даже бранные выражения, иногда, быть может, бьющие через край; но вежливости и сдержанности нельзя и требовать от сатиры. В. Гюго не перестал быть поэтом, когда сравнил своего врага с поросенком, щеголяющим в львиной шкуре; Ювенал читается в школах, хотя у него есть неудобопереводимые стихи. Обвинению в цинизме подвергались, в свое время, Вольтер, Гейне, Барбье, П. Л. Курье, Бальзак; понятно, что оно взводилось и на С. Весьма возможно, что при чтении С. смеялись порою "помпадуры" или "ташкентцы"; но почему? Потому что многие из читателей этой категории отлично умеют "кивать на Петра", а другие видят только смешную оболочку рассказа, не вникая в его внутренний смысл. Слова С. о "рабьем языке" не следует понимать буквально. Бесспорно, его манера носить на себе следы условий, при которых он писал: у него много вынужденных недомолвок, полуслов, иносказаний — но еще больше можно насчитать случаев, в которых его речь льется громко и свободно или, даже сдержанная, напоминает собою театральный шепот, понятный всем постоянным посетителям театра. Рабий язык, говоря собственными словами С., "нимало не затемняет его намерений"; они совершенно ясны для всякого, кто желает понять их. Его темы бесконечно разнообразны, расширяясь и обновляясь сообразно с требованиями времени. Есть у него, конечно, и повторения, зависящие отчасти от того, что он писал для журналов; но они оправдываются, большею частью, важностью вопросов, к которым он возвращался. Соединительным звеном всех его сочинений служит стремление к идеалу, который он сам (в "Мелочах жизни") резюмирует тремя словами: "свобода, развитие, справедливость". Под концом жизни эта формула кажется ему недостаточною. "Что такое свобода, — говорит он, — без участия в благах жизни? Что такое развитие без ясно намеченной конечной цели? Что такое справедливость, лишенная огня самоотверженности и любви"? На самом деле любовь никогда не была чужда С.: он всегда проповедовал ее "враждебным словом отрицанья". Беспощадно преследуя зло, он внушает снисходительность к людям, в которых оно находит выражение часто помимо их сознания и воли. Он протестует в "Больном месте" против жестокого девиза: "со всем порвать". Речь о судьбе русской крестьянской женщины, вложенная им в уста сельского учителя ("Сон в летнюю ночь" в "Сборнике"), может быть поставлена по глубине лиризма наряду с лучшими страницами Некрасовской поэмы "Кому на Руси жить хорошо". "Кто видит слезы крестьянки? Кто слышит, как они льются капля по капле? Их видит и слышит только русский крестьянский малютка, но в нем они оживляют нравственное чувство и полагают в его серце первые семена добра". Эта мысль, очевидно, давно овладела С. В одной из самых ранних и самых лучших его сказок ("Пропала совесть") совесть, которою все тяготятся и от которой все стараются отделаться, говорит своему последнему владельцу: "отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем: авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведет да и в люди потом со мной выйдет — не погнушается... По этому ее слову так и сделалось. Отыскал мещанинишка маленькое русское дитя, растворил его сердце чистое и схоронил в нем совесть. Растет маленькое дитя, и вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама". Эти слова, полные не только любви, но и надежды, — завет, оставленный С. русскому народу.

    В высокой степени своеобразны слог и язык С. Каждое выводимое им лицо говорит именно так, как подобает его характеру и положению. Слова Дерунова, например, дышат самоуверенностью и важностью, сознанием силы, не привыкшей встречать ни противодействия, ни даже возражений. Его речь — смесь елейных фраз, почерпнутых из церковного обихода, отголосков прежней почтительности перед господами и нестерпимо резких нот доморощенной политико-экономической доктрины. Язык Разуваева относится к языку Дерунова, как первые каллиграфические упражнения школьника к прописям учителя. В словах Фединьки Неугодова можно различить и канцелярский формализм выешего полета, и что-то салонное, и что-то Оффенбаховское. Когда С. говорит от собственного своего лица, оригинальность его манеры чувствуется в расстановке и сочетании слов, в неожиданных сближениях, в быстрых переходах из одного тона в другой. Замечательно уменье Салтыкова приискать подходящую кличку для типа, для общественной группы, для образа действий ("Столп", "Кандидат в столпы", "внутренние Ташкентцы", "Ташкентцы приготовительного класса", "Убежище Монрепо", "ожидание поступков" и т. п.). Мало таких нот, мало таких красок, которых нельзя было бы найти у С. Сверкающий юмор, которым полна удивительная беседа мальчика в штанах с мальчиком без штанов, так же свеж и оригинален, как и задушевный лиризм, которым проникнуты последние страницы "Господ Головлевых" и "Больного места". Описаний у С. немного, но и между ними попадаются такие перлы, как картина деревенской осени в "Господах Головлевых" или засыпающего уездного городка в "Благонамеренных речах". Собрание соч. С. с приложением "Материалов для его биографии" вышло в первый раз (в 9 т.) в год его смерти (1889) и выдержало с тех пор еще два издания.

    Литература о С. Р., "Литературная деятельность С." ("Русская мысль" 1889 г. № 7 — перечень соч. С.); "Критические статьи", изд. M. H. Чернышевским (СПб., 1893); О. Миллер, "Русские писатели после Гоголя" (ч. II, СПб., 1890); Писарев, "Цветы невинного юмора (соч. т. IX); Добролюбов, соч. т. II; H. К. Михайловский, "Критические опыты. II. Щедрин" (М., 1890); его же, "Материалы для литературного портрета С." ("Русск. мысль", 1890 г. 4); К. Арсеньев, "Критические этюды по русской литературе" (т. I, СПб., 1888). его же, "М. Е. С. Литературный очерк" ("Вестн. Европы", 1889 г. № 6); статья В. И. Семевского в "Сборнике правоведения", т. I; биография Салтыкова, С. H. Кривенко, в "Биографической библиотеке" Павленкова; А. H. Пыпин, "М. Е. Салтыков" (СПб., 1899); Михайлов, "Щедрин, как чиновник" (в "Одесском листке"; выдержки в № 213 "Новостей" за 1889 г.). Автограф письма С. к С. А. Венгерову с биографическими сведениями воспроизведен в сборнике "Путь-дорога", изданном в пользу нуждающихся переселенцев (СПб., 1893). Соч. С. существуют и в переводах на иностранные языки, хотя своеобразный стиль С. представляет для переводчика чрезвычайные трудности. На нем. яз. переведены "Мелочи жизни" и "Господа Головлевы" (в Универсальной библиотеке Реклама), а на французский — "Господа Головлевы" и "Пошехонская старина" (в "Bibliothèque des auteurs étrangers", изд. "Nouvelle Parisienne").

    К. Арсеньев.

  1. Источник: Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона



  2. Большая Советская энциклопедия

    Салтыков Михаил Евграфович, Салтыков-Щедрин (настоящая фамилия ‒ Салтыков; псевдоним Н. Щедрин) [15(27).1.1826, с. Спас-Угол, ныне Калязинский район Калининской области, ‒ 28.4 (10.5).1889, Петербург], русский писатель. Отец ‒ из старинного дворянского рода, мать ‒ из семьи богатого московского купца. Детские годы С. прошли в усадьбе отца, в обстановке крепостнического быта, описанного им впоследствии в «Пошехонской старине». Воспитывался в московском Дворянском институте (1836‒38) и Александровском (бывшем Царскосельском) лицее (1838‒44). Здесь начал писать и печатать стихи. По окончании лицея служил в канцелярии Военного министерства (1844‒48). В 40-х гг. сблизился с передовым кружком петербургской молодёжи ‒ петрашевцами, пережил увлечение утопическим социализмом Ш. Фурье и Сен-Симона.

    Первые повести С. «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848), исполненные острой социальной проблематики и написанные в духе «натуральной школы», вызвали недовольство властей: в апреле 1848 С. был арестован, а затем выслан на службу в Вятку за «... вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие» (слова Николая I о повестях С. ‒ цитата по книге: Макашин С., Салтыков-Щедрин. Биография, т. 1, 1951, с. 293). В Вятке С. был назначен старшим чиновником особых поручений при губернаторе, с 1850 ‒ советником губернского правления. Из многочисленных служебных разъездов по Вятской и смежным губерниям С. вынес богатый запас наблюдений над крестьянской жизнью и провинциальным чиновным миром. Смерть Николая I и новый правительственный курс после поражения в Крымской войне 1853‒56 принесли С. в конце 1855 свободу. Вернувшись в Петербург в обстановке наступившего общественного подъёма, он сразу же возобновляет литературную работу, прерванную почти восьмилетним «вятским пленом». В программной статье «Стихотворения Кольцова» (1856) С. декларирует требования к писателям: возвышать общественно-практическую роль литературы, заниматься «исследованием» современности, социальных вопросов и прежде всего коренных нужд народной жизни. Статья была запрещена цензурой, но заявленную в ней программу С. художественно воплощает в «Губернских очерках» (1856‒57), изданных от имени «надворного советника Н. Щедрина» (псевдоним, почти заменивший в сознании современников подлинное имя автора). Русская жизнь последних лет крепостного строя отразилась в первой книге С. необычайно широко и остроконтрастно: резко отрицательно по отношению к крепостничеству, чиновной администрации; скептически ‒ к «талантливым натурам» («лишним людям») из дворянско-помещичьей интеллигенции; с любовью и надеждой ‒ к народному крестьянскому миру. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов высоко оценили «дух правды» этого произведения, сильного в изображении социальной среды и социальной психологии. Очерки имели огромный успех и сразу создали автору громкое писательское имя.

    Однако в это время С. ещё не решался оставить государственную службу. К тому же он полагал тогда, что само правительство, заявившее о новом либеральном курсе, способно осуществить далеко идущие прогрессивные преобразования, и хотел участвовать в них непосредственно. В 1856‒58 он служит чиновником особых поручений в министерстве внутренних дел, участвует в подготовке крестьянской реформы. В 1858‒62 С. ‒ вице-губернатор в Рязани, затем в Твери. Как администратор (крепостники прозвали его «Вице-Робеспьером») С. возбудил десятки судебных преследований против помещиков-преступников, удалил со службы многих взяточников и воров. В начале 1862, вероятно, по негласному предложению властей, С. вышел «по болезни» в отставку. Жизнь и служба в провинции дали ему много материала для творчества. Вместе с тем нахождение на высоких постах губернской администрации развеяло либерально-просветительские иллюзии С., веру в возможность прогрессивного «общественного служения» на поприще государственной службы.

    В годы вице-губернаторства С. продолжал печатать (с 1860 преимущественно в «Современнике») рассказы, очерки, пьесы, сцены. Некоторые из них примыкали к «Губернским очеркам», образуя вместе с ними «крутогорский цикл», другие предназначались для начатых, но распавшихся циклов ‒ об «умирающих» и «глуповцах». Оба цикла объединялись мыслью об исторической обречённости самодержавно-крепостнического строя. Большинство этих очерков и сцен вошло в книги «Невинные рассказы» и «Сатиры в прозе» (обе ‒ 1863). Уйдя со службы, С. предпринял попытку издания своего журнала «Русская правда», задуманного для объединения «всех сил прогресса», но правительство не разрешило этого. После ареста Чернышевского и 8-месячной приостановки «Современника» С. вошёл (по приглашению Н. А. Некрасова) в редакцию этого журнала, где вёл большую писательскую и редакторскую работу. Его ежемесячные обозрения «Наша общественная жизнь» остались выдающимся памятником русской публицистики и литературной критики 60-х гг. В 1864 в ходе полемики с журналом «Русское слово» и «почвенническими» журналами братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» С. оказался в известной изоляции внутри руководства «Современника» и вышел из его редакции (не прекращая тем не менее принципиально авторского сотрудничества) и возвратился на государственную службу. Однако традиции «Современника», традиции Чернышевского и Добролюбова С. чтил до конца своих дней.

    В 1865‒68 С. возглавил Казённые палаты в Пензе, Туле, Рязани. Наблюдения, вынесенные из этой последней службы, легли в основу «Писем из провинции» и отчасти «Признаков времени» (оба ‒ 1869) ‒ широких художественно-публицистических картин первого десятилетия пореформенной России.

    В 1868 повелением царя С. был уволен в окончательную отставку с запрещением занимать какую-либо должность на государственной службе. Тогда же он принял приглашение Некрасова стать участником обновленного журнала «Отечественные записки», призванного заменить закрытый в 1866 «Современник». Шестнадцать лет работы С. в «Отечественных записках», ставших главной литературной трибуной русской демократии 70‒80-х гг., образуют центральную главу в биографии писателя. После смерти Некрасова С. возглавил редакцию журнала.

    70‒80-е гг. ‒ время высших творческих достижений С. Он пишет «Историю одного города» (1869‒70) ‒ горькую и гневную книгу, раскрывшую национальному самосознанию «трагическую истину русской жизни», книгу, подготовленную циклами очерков о «Глупове» и «глуповцах» (1861‒62) и «Помпадурами и помпадуршами» (1863‒74). Затем следуют «Господа ташкентцы» (1869‒72) и «Дневник провинциала в Петербурге» (1872), воссоздающие «господство хищничества» периода российского грюндерства; «Благонамеренные речи» (1872‒76) и «Убежище Монрепо» (1878‒79) ‒ классические картины рождения капиталистической России, прихода Колупаевых и Разуваевых; «Господа Головлёвы» (1875‒80) ‒ одна из величайших, но и самых мрачных книг русской литературы; цикл «В среде умеренности и аккуратности» («Господа Молчалины», 1874‒80), где дана глубокая трактовка в новых исторических условиях «молчалинства», как одной из социально-психологических язв русского быта.

    В 1875‒76 С. лечился за границей. Впоследствии он ездил туда в 1880, 1881, 1883 и 1885. Реакционно-буржуазную Европу он изобразил в книге «За рубежом» (1880‒1881). В 80-е гг. сила сугубо критического искусства С. достигла вершины в обличении политической реакции. Борьбе с ней посвящена неистовая в своём сарказме «Современная идиллия» (1877‒81), «Письма к тётеньке» (1881‒82), «Пошехонские рассказы» (1883‒84). В 1884 правительство запретило издание «Отечественных записок». Закрытие журнала С. пережил тяжело. Он вынужден был печататься в чуждых ему по направлению органах либералов ‒ в журнале «Вестник Европы» и газете «Русские ведомости». Несмотря на свирепую реакцию и тяжёлую болезнь, С. создал в последние годы такие шедевры, как «Сказки» (1882‒86), в которых сжато отражены почти все главные темы его творчества; исполненные глубокого философского историзма «Мелочи жизни» (1886‒87) и, наконец, широкое эпическое полотно крепостной России ‒ «Пошехонскую старину» (1887‒1889).

    Творчество С., проникнутое духом освободительных и социалистических идей, демократизма и открытой борьбы с самодержавно-крепостническим помещичье-буржуазным строем, имело важное значение для русского общества, способствовало воспитанию политического сознания и гражданского протеста, обогатило русскую литературу произведениями высокой художественной и публицистической ценности. Связанное преемственно-исторически с традициями передовой русской литературы (А. Н. Радищев, В. Г. Белинский, Н. В. Гоголь, А. И. Герцен), а также с традициями великих сатириков Возрождения и Просвещения (Ф. Рабле, М. Сервантес, Дж. Свифт), творчество С. вместе с тем стало новым, глубоко оригинальным явлением искусства русского критического реализма. Главные особенности творческого метода С. ‒ художественное «исследование» не индивидуально-личной, но общественной сферы человека, сращённость эстетической системы писателя с прямыми суждениями и оценками, исполненными демократического протеста и открытой пропаганды новых отношений человека к миру ‒ отношений социальной правды и справедливости. К особенностям сатирической поэтики С. принадлежат: эзоповский язык, т. е. совокупность семантических, синтаксических и других приёмов, придающих художественным элементам двузначность, когда за прямым смыслом таится второй план; искусство гротеска и интегрированные или собирательные образы как средство типизации («иванушки», «глуповцы», «пёстрые люди» и др.). Вместе с тем художник-реалист в полной мере обладал методом психологического анализа, искусством создавать правдивые образы, мир живых людей («Иудушка», «Дерунов», галерея рабов в «Пошехонской старине» и др.). К щедринским образам часто обращался в своей публицистике В. И. Ленин. Традиции С. нашли продолжение в творчестве А. П. Чехова (темы «пёстрых людей» и «мелочей жизни») и М. Горького (ранние фельетоны, «Сказки», «Жизнь Клима Самгина»). Некоторые произведения С. инсценированы для театра и поставлены в кино (фильм «Иудушка Головлёв», 1934).

    В г. Кирове открыт мемориальный музей (1968) в доме, где писатель жил в годы вятской ссылки.

    Соч.: Полное собр. соч. и писем, т. 1‒20, М. ‒ Л., 1933‒41; Собр. соч. и писем в 20 тт., т. 1‒17‒, М., 1965‒75 (издание продолжается).

    Лит.: Денисюк Н., Критическая литература о произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина, в. 1‒5, М., 1905; М. Е. Салтыков-Щедрин в русской критике. [Вступ. ст. и прим. М. С. Горячкиной], М., 1959; М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. [Предисл. и коммент. С. А. Макашина], М., 1957; Эльсберг Я. Е., Стиль Щедрина, М,, 1940; Макашин С. А., Салтыков-Щедрин. Биография, т. 1, 2 изд., М., 1951; его же, Салтыков-Щедрин на рубеже 1850‒1860 годов, М., 1972; Кирпотин В. Я., Философские и эстетические взгляды Салтыкова-Щедрина, М., 1957; Покусаев Е. И., Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, М., 1963; Яковлев Н. В., «Пошехонская старина» М. Е. Салтыкова-Щедрина, М., 1958; Жук А., Сатирический роман М. Е. Салтыкова-Щедрина «Современная идиллия», Саратов, 1958; Бушмин А. С., Сатира Салтыкова-Щедрина, М. ‒ Л., 1959; его же, М. Е. Салтыков-Щедрин, Л., 1970; Прозоров В., О художественном мышлении писателя-сатирика, Саратов, 1965; Турков А., Салтыков-Щедрин, 2 изд., М., 1965; Мысляков В., Искусство сатирического повествования, Саратов, 1966; Николаев Д. Н., «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина, в кн.: Три шедевра русской классики, М., 1971; Добровольский Л. М., Лавров В. М., М. Е. Салтыков-Щедрин в печати, Л., 1949; Добровольский Л. М., Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1848‒1917, М. ‒ Л., 1961; Библиография литературы о М. Е. Салтыкове-Щедрине. 1918‒1965. Сост. В. Н. Баскаков, М. ‒ Л., 1966.

    С. А. Макашин.

  3. Источник: Большая советская энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия. 1969—1978.



  4. Большой энциклопедический словарь

    САЛТЫКОВ (Салтыков-Щедрин) Михаил Евграфович (наст. фам. Салтыков; псевд. Н. Щедрин) (1826-89) - русский писатель-сатирик, публицист. В 1868-1884 редактор журнала "Отечественные записки" (до 1878 совместно с Н. А. Некрасовым). Творчество Салтыкова, сочетая публицистичность и художественность, воссоздало гротескно-сатирический образ мира русской бюрократии как порождения самодержавно-крепостнического строя ("Губернские очерки", 1856-57, "Помпадуры и помпадурши", 1863-74, "Пошехонская старина", 1887-89, "Сказки", преимущественно 1882-86, и др.). В "Истории одного города" (1869-70), пародируя официальную историографию, создал галерею образов градоправителей. В социально-психологическом романе "Господа Головлевы" (1875-80) изобразил духовную и физическую деградацию дворянства. В книге очерков "За рубежом" (1880-81) Салтыков высмеивал как политическое устройство и общественные нравы Европы, так и историческую отсталость России, стремясь осмыслить ее судьбу.

  5. Источник: Большой Энциклопедический словарь. 2000.



  6. Энциклопедия Кольера

    САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН, МИХАИЛ ЕВГРАФОВИЧ

    (1826-1889), русский писатель. Его единственный большой роман Господа Головлевы (1875-1880) представляет собой историю вымирания семейства провинциальных помещиков. В 1882-1886 Салтыков написал свои язвительно-аллегорические Сказки (например, Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил); среди других его произведений - пьеса об алчных купцах Смерть Пазухина (1857) и незаконченная, отчасти автобиографическая семейная хроника Пошехонская старина (1887-1889). Родился 27 января 1826 в селе Спас-Угол Тверской губернии. Учился в Московском дворянском институте (1836-1838), затем в Царскосельском императорском лицее (1838-1844); определился чиновником в канцелярию военного министерства. Первые его публикации были стихотворными (Лира, 1841, и еще восемь стихотворений в 1844-1845); за ними последовали повести Противоречия (1847) и Запутанное дело (1848). Последняя была открытым обличением социальной несправедливости, и за ее публикацией последовал арест Салтыкова и ссылка в Вятку. Однако он остался на государственной службе (чиновником особых поручений при губернаторе) и сочинил Губернские очерки, комическое саморазоблачение помещиков и чиновников, которые были опубликованы после его возвращения в Санкт-Петербург (в 1856). В 1862-1864 Салтыков был членом редакции солидного литературно-художественного журнала "Современник" и сотрудничал в его леворадикальном приложении "Свисток". Он не только обличал правительство, но и нападал на другие журналы. В 1868 вместе с поэтом Н.А.Некрасовым Салтыков взял на себя редактирование журнала "Отечественные записки". После смерти Некрасова в 1878 Салтыков стал главным редактором и оставался таковым до закрытия журнала в 1884.

    Умер Салтыков в Санкт-Петербурге 28 апреля 1889.

    ЛИТЕРАТУРА

    Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений, тт. 1-20. М., 1965-1977 Бушмин А.С. М.Е Салтыков-Щедрин. Л., 1970 М.Е.Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников, 2-е изд., тт. 1-2. М., 1975 Турков А. Салтыков-Щедрин, 3-е изд. М., 1981

  7. Источник: Энциклопедия Кольера



  8. Энциклопедический словарь

    Салтыко́в Михаил Евграфович

    Салтыков-Щедрин, настоящая фамилия Салтыков; псевдоним Н. Щедрин (1826—1889), русский писатель, публицист. В 1868—1884 редактор журнала «Отечественные записки» (до 1878 совместно с Н. А. Некрасовым). В творчестве Салтыкова, сочетающем публицистичность и художественность, создан сатирический образ российской бюрократии как порождения самодержавно-крепостнического строя («Губернские очерки», 1856—57; «Помпадуры и помпадурши», 1863—74; «Пошехонская старина», 1887—89; «Сказки», преимущественно 1882—86, и др.). В «Истории одного города» (1869—70), пародируя официальную историографию, создал галерею гротескных образов градоправителей. В социально-психологическом романе «Господа Головлёвы» (1875—80) изобразил духовную и физическую деградацию дворянства. Салтыков высмеивал политическое устройство и общественные нравы Европы, историческую отсталость России (книга очерков «За рубежом», 1880—81). Творчество Салтыкова оказало существенное влияние на развитие русской литературы.

  9. Источник: Энциклопедический словарь



  10. Лермонтовская энциклопедия

    САЛТЫЌ́ОВ Михаил Евграфович (псевд. — Н. Щедрин; 1826—89), рус. писатель. В ранний период находился под заметным влиянием как поэзии, так и прозы Л. Присущие С. с первых его шагов в лит-ре рефлексия, неудовлетворенность жизнью, трагич. ее восприятие определили отношение к Л. как к близкому ему поэту. В стих. С. «Два ангела» (1840), «Лира» (1841), «Зимняя элегия» (1843), «Музыка» (1843) и др. ощутима зависимость от Л. Стих. «Наш век» (1844) — почти пересказ «Думы» Л. С «Думой» перекликаются и размышления Нагибина, героя повести «Противоречия» (1847), на содержание и форму к-рой повлиял «Герой нашего времени». По мере становления таланта С. его отношение к наследию Л. становится более сложным. В 1856—1857 в «Губернских очерках» (раздел «Талантливые натуры») С. воссоздает сатирич. галерею совр. «лишних людей», предваряя к-рую, пишет: «В провинции печоринство приняло совершенно своеобразные формы; оно утратило свой демонический характер, свою прозрачность и нежность, которыми в особенности привлекает к себе симпатии дам, и облеклось в свой будничный, плотяный наряд, вполне соответственный нашему северному климату...» (т. 2, с. 277). В отличие от др. героев рус. лит-ры, напр. Чацкого, Рудина, Лаврецкого, образ Печорина не подвергся снижению в своеобразной сатирич. интерпретации С. Напротив, сравнивая своего героя, старого помпадура, с Печориным или называя др. помпадура «героем нашего времени», С. достигает сатирич. эффекта именно неожиданностью подобных сближений. Л. привлекает сатирика афористич. сжатостью и выразительностью поэтич. строки, к-рая в щедринском контексте часто звучит уничтожающей иронией, впечатляюще-образным подтверждением мысли самого С.К образам Л. и цитатам из его произв. С. прибегал на всем протяжении своего творчества. Реминисценции из «Думы» содержатся в автохарактеристике одного из героев «Господ ташкентцев» (1869—72; т. 10, с. 49—50). В рец. на романы И. И. Лажечникова (1863) и М. В. Авдеева (1869) С. пользуется образами Л. как критериями эстетич. оценки (т. 5, с. 311; т. 9, с. 303). В «Письмах к тетеньке» (1881—82) имена А. С. Пушкина и Л. стоят рядом, противопоставленные именам А. А. Фета и А. Н. Майкова (т. 14, с. 287).Наиболее развернуто С. высказывался о Л. на страницах «ОЗ» в рецензии (1871) на кн. Е. А. Сушковой, озаглавленную: «Записки Е. А. Хвостовой. 1812—41. Материалы для биографии М. Ю. Лермонтова» (1870). Аргументируя свою оценку «Записок» как «довольно бледных», С. пишет: «Из всех этих материалов читатель, однако ж, едва ли будет в состоянии воспроизвести образ того Лермонтова, который мелькал ему в создателе «Героя нашего времени», «Мцыри», «Сказки для детей» и других произведений, свидетельствующих о внутренней энергии и силе. [...] Поэтому главным материалом для биографии Лермонтова и теперь остаются исключительно его произведения». В этой же рецензии подчеркнуто то обстоятельство, что Л. был «постоянным участником» «ОЗ» — «одного из лучших журналов своего времени, которого душою был Белинский» (т. 9, с. 390—91).Соч. Собр. соч. в 20-ти тт., т. 1—17, М., 1965—75 (по указат.).Лит.: Кирпотин В., Л. и Щедрин, «Огонек», 1938, № 35—36, с. 9; его же, М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество, М., 1955, с. 15—17; Макашин С., Салтыков-Щедрин. Биография, 2 изд., т. 1, М., 1951, с. 112—13, 150—52, 164, 254, 294, 385; Ракитина Л. М., Повесть М. Е. Салтыкова «Противоречия» как выражение традиции в рус. прозе 1840-х годов, в кн.: Вопросы рус. лит-ры., М., 1970, с. 242—50.

  11. Источник: Лермонтовская энциклопедия



  12. Большой Энциклопедический словарь

    САЛТЫКОВ Михаил Евграфович
    САЛТЫКОВ (Салтыков-Щедрин) Михаил Евграфович (наст. фам. Салтыков; псевд. Н. Щедрин) (1826-89) - русский писатель-сатирик, публицист. В 1868-1884 редактор журнала "Отечественные записки" (до 1878 совместно с Н. А. Некрасовым). Творчество Салтыкова, сочетая публицистичность и художественность, воссоздало гротескно-сатирический образ мира русской бюрократии как порождения самодержавно-крепостнического строя ("Губернские очерки", 1856-57, "Помпадуры и помпадурши", 1863-74, "Пошехонская старина", 1887-89, "Сказки", преимущественно 1882-86, и др.). В "Истории одного города" (1869-70), пародируя официальную историографию, создал галерею образов градоправителей. В социально-психологическом романе "Господа Головлевы" (1875-80) изобразил духовную и физическую деградацию дворянства. В книге очерков "За рубежом" (1880-81) Салтыков высмеивал как политическое устройство и общественные нравы Европы, так и историческую отсталость России, стремясь осмыслить ее судьбу.

    Большой Энциклопедический словарь. 2000.

  13. Источник: